- То, что обстановка нагнеталась, и может произойти ее обострение в виде вооруженного конфликта воспринималось уже как факт. Во всяком случае, после того, как Грузия и Абхазия вернулись к своим старым конституциям, которые друг с другом никак не состыковывались, стало понятно, что  впереди сложные времена.

Ещё одним "звоночком" для меня было решение бывшего директора и главного художника театра Батала Джопуа вступить в полк внутренних войск за несколько месяцев до войны. Если уж человек искусства ещё тогда посчитал, что не время заниматься театром и надел военную форму, то это очень серьезно.

Но одно из свойств человеческой психики заключается в том, что нельзя все время просто сидеть и ждать плохого. Я работала, старалась отвлекаться на свои обычные, ежедневные дела.

 - Была надежда, что все обойдется?

 - Надежда была. Она сохранялась даже когда ввели войска якобы для охраны железной дороги, а пляжи с отдыхающими обстреляли  с вертолёта. Казалось, что всё это ещё можно остановить. Я думаю, была инерция осознания себя внутри большого государства. Тем более, опыт столкновений уже был. Конфликт летом 1989 года  удалось же стабилизировать с помощью ввода внутренних войск МВД СССР. Мы, конечно, понимали, что Советского Союза  уже нет, но всё равно надеялись. 

 - На каком этапе стало понятно, что Абхазии и Грузии мирно  расстаться не получится?

 - Когда Красный мост перешли грузины, стало понятно, что с несколькими автоматами противостоять тяжелой бронированной технике можно очень недолго. Когда опасность подходит к тебе вплотную, начинаешь больше ощущать реальность происходящего.

 - Практически сразу же начались переговоры между абхазами и грузинами. Было ощущение, что они смогут договориться?

 - Да, общественность возбудилась, в том числе и международная. Стали раздаваться призывы к переговорам, и они действительно начались. Появилась надежда, что, может быть, все образуется, но она не сбылась. Это уже потом нам стала известна история развития подобных конфликтов на территории бывшего СССР и то, что  коренные изменения после первых переговоров не происходят.

 - Я хорошо помню разочарование в абхазском обществе, которое возникло после переговоров 3 сентября в Москве между Борисом Ельциным, Эдуардом Шеварнадзе и Владиславом Ардзинба. А что почувствовали вы?

 - Нам оставалось только восхищаться мужеством Владислава Григорьевича, который прямым текстом сказал, что ему, по сути, выкрутили руки. Постепенно стало понятно, что прежняя мирная жизнь рухнула. Первыми это поняли наши бойцы, которые отошли за Гумисту, создав там рубеж, а потом уже и все остальные.

В оккупации

 - После отхода абхазского ополчения за Гумисту, что происходило в Сухуме?

 - Сколько бы грузины не кричали, что Абхазия – это Грузия, основная мотивация вторгшихся  была - пограбить. Мы знали, что для этой цели выпускались из тюрем и вооружались преступники. Особенно они активизировались по ночам. Из нашего театра, например,  вынесли все самое ценное. Охранники перестали выходить на работу, и это понятно. Никто не хотел из-за оборудования нарваться на пулю. Вечером мы запирали театр и, помолясь, уходили. А утром оказывалось, что за ночь вынесли технику. Позже мародёры  дошли и до воровства  тряпок, а потом началось  самое настоящее глумление.

 - В чем оно выражалось?

 - В зрительном зале театра "гвардейцы" откладывали кучи своих экскрементов.

 - Правоохранительная система вообще не работала?

 - Мы звонили в милицию, приезжали оперативники, которые очень вяло вели опросы. Стало понятно, что даже эти формальности скоро сойдут на нет. Постепенно стал происходить самый настоящий беспредел. 

 - Когда началась война, расслоение по национальному признаку произошло резко, или люди пытались быть хоть в каких-то рамках приличий?

 - Пытались. Но в разговорах грузин между собой то и дело проскакивали радостные фразочки о том, что "наши взяли уже весь город". Конечно, так открыто говорили не все, но определенная часть не скрывала своего энтузиазма.

 - Вы продолжали ходить на работу первое время после оккупации столицы?

 - Да, поскольку ещё не весь коллектив театра уехал. Из окна своего кабинета я наблюдала за передвижениями грузинской техники. Мы всё ещё не совсем понимали, как жить дальше. К тому же пришло время зарплаты, она  первое время даже начислялась, но бухгалтер, грузинка по национальности,  на работу не выходила. Мне пришлось ее искать, чтобы она поставила свою подпись в зарплатной ведомости. 

 - Как знакомые грузины в общении с вами реагировали на то, что творят их соплеменники?

 - Когда бухгалтер узнала от меня, что Русский театр практически полностью разграблен, то вместе со своей родственницей, тоже бухгалтером, но грузинского театра, стала говорить, что это могли сделать только свои, местные. В качестве аргумента они использовали то, что в грузинском театре все было целым, а охранники спокойно выходили на работу.  Таким образом, они пыталась представить  происходящее приличнее, чем было в реальности. Мне запомнилось ещё и то, что они все время подчеркивали, что с соседями – абхазами у них добрые и мирные отношения.

 - Насколько эти заявления были искренними?

 - Я думаю, что они были искренними, потому что сказать своему многолетнему соседу, что он вдруг стал врагом - непросто. Я думаю, что здесь дело даже не в национальности, а в степени  вовлеченности в события.

 - Что вы имеете в виду?

 - Пока я искала бухгалтера, а потом неоднократно привозила ей на подпись документы, мне приходилось ездить на троллейбусе, так как транспорт первое время работал. Однажды на конечной остановке  ко мне подошёл военный и спросил, почему я так часто езжу. Он заподозрил меня в шпионаже. Так вот, этот парень был русским, он пришел в Абхазию вместе с грузинами.

 - Ощущение того, что вы стали несвободными, возникло сразу после входа грузинских формирований?

 - Да, мы почувствовали это очень скоро после оккупации. Я продолжала ходить на работу, несмотря ни на что. Транспорт уже не работал. Мы старались не задерживаться допоздна, так как запросто можно было нарваться на вооружённых и неадекватных наркоманов. Домой я возвращалась по набережной, но не по дороге, а под деревьями, чтобы укрыться от палящего солнца. Однажды ко мне резко подъехала машина, из которой вылез "гвардеец" и подозрительно спросил: "Что это вы здесь крадетесь?" И таких вопросов  было много.

 - Что помогало не терять чувство реальности в той неопределённой ситуации?

 - Мотивация абхазцев: у нас одна земля, и мы должны за нее биться до конца. По всей природе вещей мне казалось, что мы не можем не победить. Внутреннее ощущение было именно таким.

На фронте

 - Как вы стали санинструктором?

 - Это произошло не сразу. В какой-то момент я почувствовала, что находиться в Сухуме, постоянно смотреть новости и чего-то ждать – занятие бесперспективное. Я решила оказаться там, где действительно что-то решается, то есть на линии фронта. В тот период можно было переходить по мосту через Гумисту в Нижней Эшере в обе стороны. Тогда ещё не было такого ожесточения друг против друга. Я решила воспользоваться обстановкой и сходить на "разведку". Еще до войны я знала, что Батал Самсонович Кобахия формирует  санитарную службу, работая на опережение ситуации. Решила подойти к нему, но брать меня он  категорически отказался.

 - Почему?

 - К нему обращались в основном люди знакомые, которых он давно знал и знал наших близких, естественно. И если бы человек погиб, ему надо было отвечать перед ними, как-то объяснять, нести такую весть. Он говорил, что нечего соваться, потому что там люди уже знают, как прятаться, как себя вести, у них есть санитарные навыки: "Каждый должен делать то, что может, помогай как-нибудь по-другому, если хочешь".

 - Вы проигнорировали эти слова и настояли на своем?

 - Какое-то время я занималась делопроизводством в военном штабе в Верхней Эшере, а потом все равно самовольно ушла на позиции с помощью медсестры Жанны Гвинджия, которая впоследствии погибла в Латской трагедии.

"Она сказала: "А кто кого спрашивает? И сейчас не надо спрашивать, потом все смирятся, и Батал в том числе". Так оно, в конце концов, и получилось. Я уже это делаю и все".

 - Что конкретно входило в ваши обязанности?

 - Основные задачи были следующими: снять шок, остановить кровотечение, законсервировать рану, то есть перевязать ее, и доставить раненного в госпиталь. Чтобы оказаться рядом с раненным и оказать ему помощь, надо было выползти из укрытия и к нему подползти. Иногда снайперы не давали это сделать, особенно на ровной поверхности. В такие моменты я понимала, что если пойду напролом, то меня просто ликвидируют. Поэтому приходилось на расстоянии кричать тому, кто рядом с раненным бойцом, что ему делать. У каждого из них была индивидуальная аптечка, в которой находились самые необходимые препараты.

 - Неужели на фронте, где свистят пули, взрываются гранаты и много крови, вам было эмоционально легче, чем в городе?

 - Да. Я совершенно убеждена, что тем, кто оставался в оккупации, было хуже. Когда ситуация на фронте для грузин складывалась плохая, в Сухуме росло ожесточение, и это все сказывалось на мирных жителях.

 - Вам было страшно?

 - Страх – вещь относительная. На войне бывало так, что то, что еще недавно казалось страшным, не вызывало страха после еще более серьезных событий. Например, мы с опаской ходили за водой к роднику. Там было просматриваемое место, и ты все время рисковал. Мало ли, какому-нибудь снайперу захочется тебя  хлопнуть. Бывали дни, когда противник злее, и он тебя бомбит так, что ты весь день не можешь вылезти. Хотя обычно есть какой-то алгоритм. Ты считаешь, вот миномет пострелял 5-6 минут для порядку. Все, теперь будет пауза, в которой что-то можно сделать, а это вдруг не заканчивается.

Есть еще один момент. Для того, чтобы чувствовать страх, нужны большие физические силы, а если ты смертельно устал, то ты отбрасываешь страх и осторожность.

 - Можете привести пример такой усталости?

 - Я помню, что мы ползли во время  отступления. В какой-то момент я поняла, что физически так устала, что не могу больше ползти, поэтому  встала в полный рост и пошла. Те, кто видел, как я шла, были, мягко говоря, в шоке, так как я шла там, где только что падали снаряды. Но мне было все равно и не страшно. Я просто не могла уже больше ползти.

 - Вы помните первую смерть, которую увидели на войне?

 - Да, это была женщина с осколочным ранением головы в результате авиационного налета. Я ее везла на скорой в госпиталь в Новый  Афон. Когда мы ехали, она была еще живая, но мне было страшно. У нее сильно отекло лицо. К сожалению, позже выяснилось, что она умерла. Но я испытала гораздо более сильные ощущения, когда погиб человек, которого  знала лично. Когда это произошло первый раз, я помню, что во мне все выло. Я проклинала эту войну. Это была неделя какого-то чумного состояния. А когда потери стали случаться чаще, к этому появилась определенная  "привычка".

 - Вам удалось посмотреть на войну в Абхазии как бы со стороны? Все-таки конец 20 века, а происходили какие-то средневековые дикости?

 - Да. Возникло ощущение, что культурный слой людей, какая-то оболочка стабильности, на самом деле, очень хрупкая и тонкая. Я убеждена в том, что если старушку Европу  с ее вековыми "демократическими" ценностями поставить в  подобные условия, то вся эта мишура легко исчезнет. То, что заставляет людей держаться в рамках, очень легко разрушается, к сожалению. Наверное, это какое-то природное свойство. Социальный налет и какие-то нормальные представления о нормах жизни распадаются лавинообразно.

 - Что было на войне для вас самым сложным?

 - Понимать, что война - это потерянное время для мирной жизни, для созидания. Это вырванные, украденные годы, которые навсегда останутся отметиной в судьбе тех, кто пережил эти времена. Самое сложное было мириться с тем, что война - это неестественное существование. Мне вообще не понятно, как можно существовать только в войне, а такие люди были, которые после Победы искали для себя новые войны.